Зенитчик «Бяроза»

— Я мог за одну секунду в любое положение ствол выкрутить, — подходя к зенитке, бодро утверждает бывший наводчик Владимир Николаевич Шляйцев. — Самолеты во время налета все шли и шли. Пехотинцы могли спрятаться, а мне приходилось в упор на них смотреть и стрелять.
— И кусты не спасали? — любопытствую.
— Какие кусты, если ты предназначен для того, чтобы бить по врагу?
— Видели, как падали вражеские машины?
— Чтоб я да не видел?! — гордо заявляет фронтовик.
Владимир Николаевич встречает нас в своем частном доме, просит поправить воротник рубашки и показывает фотографию, на которой у коренного гомельчанина вся его большая семья — всего 36 человек.
— У меня трое детей, а это все внуки и правнуки, — 91-летний ветеран бережно перекладывает семейные снимки. Потом показывает красноармейскую книжку, которой больше 70 лет, со словами: «Здесь все написано, где и как я служил». От гладковыбритых щек Владимира Николаевича по-мужски приятно пахнет одеколоном. Готовился к встрече.
— Перед выходом выпил таблетку, чтобы ноги не болели, — Владимир Шляйцев на костылях подходит к машине, и мы отправляемся в Гомельский областной музей военной славы.
— Когда прибыли в 1943 году на взлетное поле под Ржев охранять самолеты, — начинает рассказ фронтовик, — то первую неделю только в стрельбе упражнялись. И вот вечером на закате решили нарвать щавеля. Только пошли, слышим крик: «Воздух!» Для нас это была команда, по которой, в каком бы ты ни был состоянии — мертвый или живой, а все равно вскочишь. Самолеты приближались. Комбат как заорет: «Заградительный огонь!» И стали мы «лупить». Что вы думаете? Не пошли они на нас. Не долетели, сбросили бомбы вдалеке и развернулись. В расчете зенитки было пять человек. У всех от перенапряжения дрожь в руках началась. Еще немножко — и нас бы уничтожили.
— Всегда так проносило? — спрашиваю с воодушевлением.
— Да что вы?! Вот было дело под Оршей. Один из «мессеров» подошел к аэродрому совсем близко. А я оказался рядом с крупнокалиберным пулеметом ДШК. И давай из него бить. Вижу по трассе своих пуль, как они следуют за самолетом. И тут рядом со мной разорвалась бомба. Я почувствовал, как мелкие осколки ударили мне в левую щеку, а один рассек губу. Еще один взрыв отбросил меня на бруствер. Подбежал старшина, крикнул: «“Бяроза”, ты жив?» Так у нас в батальоне называли из-за говора белорусов. А я ему: «Сбит самолет?» «Да, сбит, — вздохнул старшина, — посмотри». И я увидел, что одна бомба попала прямо в один из наших зенитных расчетов. Все погибли. Ничего у меня не вышло.
— Впечатление, наверное, на всю жизнь, — делаю догадку.
— Это что… Помню, под Смоленском послали меня с еще одним солдатом за картошкой в поселок Красное. Дело было зимой. Иду и не верю своим глазам. Поле и кочки, кочки, кочки. Все ими усеяно. Смотрю, собаки вдалеке снуют. А потом присмотрелся — да это же волки, а под снегом — люди! Лежат наши солдаты — видимо-невидимо. Голые, почерневшие трупы. Видимо, после боя некому их было даже похоронить. Думаю: «Вот это да».
— Тяжелое впечатление, — проникаюсь настроением фронтовика.
— Ой! — жестом будто отмахивается от воспоминаний Владимир Шляйцев. — На той войне человек мог побыть ну, день, ну, два в наступлении. А то и десять минут. И нет его. Кто их жалел? Ай! Я вам по-честному скажу. Трупами наших бойцов был вымощен весь путь до Орши. Большие у нас были потери. После сражений немцев намного меньше погибало, нежели наших солдат. Почему так получалась? Уже под Кенигсбергом дело к финишу шло. Наша пехота пошла в наступление. А после боя на поле человек 300 советских бойцов в белых полушубочках осталось лежать. Было это в марте, снег еще не сошел, и холод стоял.
Погибшие кровью из ран примерзли к земле. Местные жители разрезали полушубки и хоронили наших бойцов. Какую там фамилию можно было найти? Кто там что искал? Это же фронт. Это же война!
— Не страшно было вот так наступать?
— Я думал о другом: когда наемся и посплю, — резко отрезает словами фронтовик. — Больше и не мыслил ни о чем. Ночью практически не спали, потому что все время надо было быть наготове. Вдруг налет. Немецкие самолеты бросали осветительную бомбу. Что это такое? Второе Солнце. Как будто день начинается. Можно иголку в траве найти. А ты даже пошевелиться не можешь, пока эта бомба не потухнет, чтобы не выдать себя врагу. Горит она минут 20, спускаясь на парашютике. А вот физически я был крепким. Мог за полчаса землянку в человеческий рост выкопать.
За беседой подъезжаем к музею. Подойдя к зенитке, ветеран отставляет костыли.
— Выстрелили бы сейчас из зенитки? — задаю, как мне кажется, уже стандартный вопрос.
— А запросто, — не задумываясь, глядя в небо, отвечает фронтовик.
В это время фотограф приступает к съемке.
— Справа фотографируй, — со знанием дела говорит Владимир Николаевич и, хотя и с трудом, садится в кресло наводчика.
— Посмотрите, пожалуйста, в объектив, — просит фотограф.
— Я смотрю, куда надо. На цель, — фронтовик поднимает голову.
— Не могли бы вы сделать вид, как будто собираетесь стрелять, — предлагаем мы.
— Для этого надо, чтобы настоящий самолет в небе был. Лучше авиатехнику за моей спиной снимите, чтобы видно было, что я зенитчик, который охранял аэродромы. Так будет правдивее, хотя это и современные модели самолетов. А знаете, меня ведь и свой самолет в упор расстреливал.
— Что вы имеете в виду? — недоумеваю.
— Было это в конце войны. Туалета у нас на позиции не было, и комбат сказал мне и еще двум солдатам соорудить его из щитов, предназначенных для пристрелки пушечно-пулеметного огня наших самолетов. Стали мы копать, я на секунду оперся на лопату, и в эту минуту раздался гул самолета. Рядом со мной с двух сторон прошла огненная очередь. Одного солдата убило сразу же. Второго я едва успел подхватить под грудь. Его перебитые крупнокалиберными пулями ноги буквально повисли на сухожилиях. А я как стоял, так и остался стоять. Только синяя ткань на ватных штанах обгорела от близко прошедших пуль. И вата посыпалась.
— Повезло вам, — выдыхаю я.
— И не однажды. Знаете, я ведь в «рубашке» родился. В буквальном смысле слова. Так и напишите. Это значит — появился на свет в околоплодном пузыре, мог задохнуться, но мне повезло. В моей руке должен был взрыватель от гранаты Ф-1 сдетонировать, когда я показывал молодым бойцам его устройство и случайно разжал спусковой рычаг, вытащив перед этим из взрывателя чеку. Точно бы пальцы оторвало. Потом под Ржевом на мину противопехотную наступил, а она щелкнула и не сработала. Я так и замер. Вот еще пример. Друг Сергей у меня был на фронте. Говорит мне после очередной атаки: «У убитых немцев в рюкзаке много добра лежит. Пошли, посмотрим». Мне мать говорила, чтобы с фронта ничего не брал, но я нехотя все же согласился и пошел. Мой товарищ стал переворачивать одного фрица, лежавшего на квадратном ранце. Там у них обычно целый «гипермаркет» хранился — галеты, консервы. Подсунул под него Сергей ногу, чтобы перевернуть, и тут как рванёт. Труп оказался заминированным, и моему приятелю оторвало стопу.
— Вашей удачи на несколько жизней бы хватило, — удивляюсь, в то время как мы направляемся обратно к машине.
— А я о чем? Пережил даже прямое попадание немецкого снаряда в землянку. Меня без сознания вытянули из-под слоя земли. Ой, что там было! Ужас, — Владимир Николаевич задирает штанину и показывает уже в автомобиле следы от осколков.
— В госпитале лечились? — делаю догадку сочувственным тоном.
— Туда мне никак нельзя было ложиться. Стоило только одному номеру расчета — а нас было пятеро — покинуть орудие, и оно било уже не так прицельно.
Подъезжая к дому, хочу закончить беседу на оптимистической ноте.
— Ну а в конце войны было полегче?
— А вот послушайте. При наступлении в Восточной Пруссии мы опередили наши передовые части, вырвались вперед на 30 километров. И представляете, ночевали вместе с немцами. Только мы на главной дороге, а фрицы сбоку через лесок. Видели друг друга, но никто не стрелял. Понимаете, такое состояние было. Все так устали, так хотели спать, никаких сил уже не было воевать, хотя винтовки — вот они рядом в кузове лежали. А на рассвете немцы ушли.
— И вы смело пошли вперед?
— Я бы так не говорил. Что значит смело? Приказ был: «Ни шагу назад!», вот и все. А сам думай, как поступать. Либо немцы шлепнут, если замешкаешься, либо свои за трусость.
— Ну а каким был День Победы, помните? — спрашиваю, помогая Владимиру Шляйцеву выйти из машины.
— Лучше всего в этот день мне запомнился гул от стрельбы. Люди радовались, вверх палили. А незадолго до 9 Мая командир мне интересно сказал: «За безотказное, безупречное выполнение боевых заданий и при этом проявленное мужество наградить Владимира Шляйцева, — ну, думаю, Героя Советского Союза дадут, — смеется фронтовик. — Ан нет. — Медалью «За боевые заслуги”». Знаете, она для меня по своей значимости ничуть не меньше любого ордена.