По врагу из пушки-сорокапятки

Несколько раз по состоянию здоровья 91-летний Петр Иванович Кушнеров откладывал поездку в Гомельский областной музей военной славы. Но перед 9 Мая ветеран собрался с силами и позвонил. «Если обещал, то должен выполнить, должен рассказать, как воевал», — сказал он в телефонном разговоре и выказал желание повидать свое орудие. Мы ждем ветерана возле его частного дома. Уже с первых слов, понимаешь, что для Петра Кушнерова Великая Отечественная война — это не просто набор эпизодов, а целая жизнь, сохранившаяся в воспоминаниях чуть ли не поминутно. Лица фронтовых друзей, дни недели, бои, несмотря на прошедшие годы, пролетают перед его мысленным взором, как кадры военной кинохроники.
— Я был призван на фронт в конце июня 1941 года и попал в 282-ю стрелковую дивизию. До этого в Борисоглебске окончил полковую школу младших командиров, — начинает, садясь в машину, Петр Кушнеров. — Полтора месяца воевал в пехоте под городом Старая Русса в Новгородской области. Самого города я не видел. Перед глазами были только кусты да болота. Нас по несколько раз в день посылали в атаку. И это было страшно. На нейтральной земле лежали тысячи, тысячи наших убитых. Бегу я с винтовкой вперед, и знаете, о чем думаю: как бы ни наступить на погибшего солдата. Столько их там лежало. Переступал через трупы. Вот что самое страшное. В тех местах погибло больше 150 тысяч красноармейцев.
— Можете описать какой-нибудь бой, в котором вы участвовали? — пытаюсь воссоздать картину из прошлого.
— В атаке ты становишься совершенно сумасшедшим. Ничего не соображаешь. Становишься жестоким, иначе не выживешь. Ой! Боже мой! Разве можно все рассказать?
Такое было, что страшно подумать. Помню, подняли нас в бой. Я бегу. Выставил вперед винтовку со штыком. Вижу — елочка. Такая пушистая. Подбежал к ней. Держу оружие на весу. Смотрю, а у этой улочки открываются веточки и на меня смотрит вот такая фашистская морда, — фронтовик руками показывает контуры врага. — И я, недолго думая, как держал штык так его им и пырнул. Фриц схватился за дуло и стал оседать. А я рванул к себе винтовку и побежал дальше.
Петр Кушнеров замолкает и начинает откашливаться. Видно, что воспоминания даются ему не просто.
— Этот шрам возле глаза вы тоже получили на фронте? — уточняю я, чтобы продолжить беседу.
— Да. Но теперь уже плохо помню, где и когда. А вот эту отметину на щеке, — Петр Иванович прочерчивает пальцем по коже, — мне оставил снайпер. Во время атаки его пуля угодила в челюсть. Но это не самое страшное, что было со мной на фронте.
— А что могло быть страшнее возможной смерти? — недоумеваю.
— Расскажу случай. Я с боевым товарищем плечом к плечу сидел в окопе. На нас пошли танки. Вот мы уже слышим шум их моторов. Одна из боевых машин гитлеровцев остановился невдалеке от нашей траншеи. Мы прижались друг к другу еще больше. Высунулись слегка, наблюдаем. Танк башней крутит, наводит пушку. Куда он выстрелит, мы пока не знаем. Водил-водил, значит, дулом и вдруг взрыв! Рядом со мной земля взлетела вверх, а потом на меня обрушился поток грязи. Я от страха голову между обломков каких-то досок всунул и замер. Жду, когда все стихнет. Боюсь открыть глаза. И пытаюсь понять: на месте ли мои руки и ноги? Через несколько минут решил осмотреться. Вижу, моего товарища нет. И тут мой взгляд сам собой упал на дно траншеи, а там… Лежит мой солдатик. Голова пробита насквозь огромным осколком, и каска в стороне валяется. И что я особенно запомнил. Его светлые волосы. А мы ведь рядом плечо к плечу сидели.
— Повезло вам, — делаю заключение.
— Если бы на противопехотную мину не наступил, я бы под Старой Руссой тоже остался. Мой ботинок после взрыва скрутило, разбило. Подошва обуви и пятка вся в осколках была. После госпиталя прошел подготовку и стал минометчиком. Думаю: ну, теперь за три километра от передовой буду воевать, так как это оружие било на такое расстояние. В общем, решил, что попал в хорошее место. Обрадовался. Но когда оказался на распределительном пункте, выяснилось, что минометчики фронту не нужны. «Пойдёшь в батарею 45-миллиметровых орудий», — сообщили мне и назначили наводчиком пушки.
— И как изменилась на фронте после этого ваша жизнь? — интересуюсь.
— Лучше не стало. Чтобы вы поняли, рассажу, как мы стояли в обороне. Было это в октябре 42-го года. Как сейчас помню, в одну из суббот. Так получилось, что наш командир орудия старший сержант Серебрянцев дежурил возле орудия, когда нам принесли обед. Сидел он на станине пушке за щитком, чтобы в случае чего его не задела шальная пуля. А мы обедали в блиндаже. А как обедали? Ой! Это же Северо-Западный фронт, известно, какое обеспечение. Там в начале войны с едой было туго. На сутки давали 100 грамм сухарей и пол чашки даже не супа, а какой-то водички. Вот так мы воевали. А блиндажи? Одно название. Глубоко врываться в землю было нельзя, потому что мешали грунтовые воды. Копанешь лопатой и ямка заполнялась водой, поэтому мы выбирали высокое местечко и делали на нем накаты из бревен высотой не больше 40 сантиметров. В таких «блиндажах» лежа и ели. Так вот значит, обедали мы в нашем нехитром укрытии. И только занесли чашки, чтобы чокнуться и выпить по 100 грамм, как откуда не возьмись падает возле нашей пушки снаряд. Один, второй, третий! Че-е-етвертый! Пятый! Шестой! Шесть снарядов было выпущено по нашей сорокапятке. Когда обстрел закончился, я вылез из-под полуразрушенного блиндажа. Смотрю. Батюшки мои! Что я увидел?! Нашего командир орудия побило на кусочки мяса, — голос Петра Кушнерова становится глухим и переходит на шепот. — Пушка искорежена, щиток пробит. Я позвал ребят. Они вылезли из укрепления. Ужас! Ужас настоящий. Мы все этот случай очень сильно переживали. Смерть нашего командира до сих пор у меня перед глазами стоит.
— Трагическая история, — после некоторого молчания заключаю я.
— Это ж война, никуда не денешься. Залезли мы снова в свой блиндаж и помянули командира, — горько вздыхая, добавляет фронтовик. — А после смерти старшего сержанта Серебрянцева меня назначили новым командиром оружейного расчета.
В это время наша машина подъезжает к Гомельскому областному музею военной славы.
Не без помощи ветеран выходит из автомобиля и направляется во дворик, где под открытым небом выставлена боевая техника. С трудом ступая ногами, он медленно, но уверенно двигается к пушке, которая стоит в самом дальнем уголке музейной экспозиции под открытым небом.
— 70… 70 с лишним лет ее не видел, — переводя дух, сообщает Петр Иванович и, опираясь на ее железный щиток, добавляет, — очень приятно мне ее увидеть. С 42-го по 45-й с ней воевал. Перетаскивали с позиции на позицию мы ее впятером, а то и вчетвером. Силами боевого расчета.
— Не тяжело было, все-таки больше полутоны весит? — любопытствую.
— Раз, два за станины и потянули. Здоровье было, чтобы сражаться, — заверяет Петр Иванович.
— Гордитесь, что столько лет не давали врагу покоя?
— А как же. «Прицел 15! Заряд осколочный! Огонь!» — бывший старшина произносит слова команды и крепче сжимает щиток пушки. — Немцы на глазах падали от нашей пальбы. Красноармейцы их потом штыками добивали, чтобы не тратить пули. Вот так мы воевали. Я вот сейчас думаю, что пехотинцам было даже легче, чем тем, кто воевал на 45-миллиметровой пушке. Недаром советские бойцы называли сорокопятку в шутку — «Прощай, Родина». Мы были для немцев хорошей мишенью. Постоянно на переднем крае фронта с пехотой шли.
— А орден Славы благодаря пушке заслужили? — стараюсь направить беседу в героическое русло.
— Потом расскажу, — обрывает фронтовик. — Лучше послушайте, как мы нашу пушку по болотам тащили на лошади. Передвигались только ночью. Трясина была такая, что по шею затягивало. Подлаживали доски и тянули. Один раз лошадь оступилась и стала уходить в трясину. Это я вам скажу страшнее «Архипелага ГУЛАГ»! Как нам было животное из болота вытащить? Мы его и пеленали и ноги спутывали, чтобы в жижу совсем не затянуло. Страшно. Те, кто этого не видел и не поймёт, наверное, как это тяжко. Еле вытащили.
— И все же, за что вас наградили орденом Славы? — настаиваю я.
— Погодите, погодите с этим вопросам, — морщится Петр Кушнеров. — После тяжелейших боев у Старой Руссы, которой, кстати, около месяца назад Владимир Путин присвоил почетное звание — город воинской славы, — наш расчет направили на Орловско-Курскую дугу.
— Танкам врага от вас доставалось?
— Там не поймешь, по кому и по чему мы стреляли. Тысячи боевых машин с обеих сторон сражалось. Огонь, дым. Ад кромешный!
— Не щадили фашистов? — пытаюсь угадать эмоции.
— А чего их жалеть? Столько они нам плохого сделали, — ветеран сурово сжимают губы и хмурит брови. — Помню, ехали уже в конце войны по Польше. Сильный туман стоял. Оказались мы в лесочке. Только он кончился, как нашу колонну длинною несколько километров стали «крестить» немецкие автоматчики. Сделали они нам «винегрет». Мы одного из фашистов, засевших в засаде, уничтожили, а второго в плен взяли. Это война была жестокая. Так-то.
— Петр Иванович, а 9 Мая 1945 года вы хорошо помните?
— Что за вопрос?! Отмечали мы его в ресторане чешской столицы. Он был таким большим, что в нем мог бы, как мне тогда, казалось, поместиться Гомель. А когда начался торжественный ужин, я увидел прекрасных девушек-официанток. Слышу, а они еще и на русском переговариваются. Как я с ребятами обрадовался. Девушки, наши! Так это было нам приятно.
— Петр Иванович, — не отступаю я с расспросами. — И все-таки. Вы награждены орденамі Красной Звезды, Отечественной войны, у вас на груди орден Славы, медаль «За отвагу» и «За боевые заслуги». Можете рассказать о какой-нибудь из ваших наград? За что вы их получили?
— Я не помню. Ну, не помню, за что я все свои ордена и медали получил. Понимаете, возраст уже сказывается. Я прошел всю Беларусь, освобождал Гомель, дошел до Берлина. Я не думал, как мне на фронте остаться в живых, не думал о наградах. Не придавал значения тому, за что их получал. Я просто делал свое дело. Защищал Родину. И то, что мы ее освободили, было для меня главной наградой, как и для всех солдат.