We learned about the beginning of the war on the radio

К началу войны у меня, Пелагеи Трифоновны Павловой, было двое детей: трехлетний сын Виктор и годовалая дочь Ольга.
Мой муж Илья Кондратьевич Павлов работал на железной дороге, в армию его не призвали, так как у него была бронь.
О начале войны мы узнали по радио. О том, что такое война, уже знали, ведь прошли гражданскую с ее разрухой и голодом. Муж к этому времени прошел уже и финскую войну, освобождал Западную Беларусь.
Узнав о войне, начали закупать продукты первой необходимости: соль, спички, мыло и прочее. Уже в первые же дни войны бомбили г. Жлобин, а Белицу почему-то обходили. Поэтому таким неожиданным был приход немцев со стороны Лукского. Мне кажется, в деревне нашей стояли необстрелянные новобранцы. Ночью, когда все спали, немцы сняли часовых или часовые просто прозевали, но на мотоциклах в деревню вошел враг.

Семейная пара Пелагея Трифоновна и Илья Кондратьевич Павловы

Новобранцы выскакивали, кто в чем был одет, некоторые заходили в дома, просили одежду. Но они же были стриженые, люди предлагали им переждать, однако солдаты не согласились. Многих из них застрелили сразу. Местные жители схоронили их в братских могилах наскоро, а в 1950-х годах свезли в братскую могилу возле сельсовета, где и сегодня стоит памятник.
В начале войны мы выкопали в конце огорода яму, которую называли «блиндаж». Так поступили многие в деревне, что спасло их. Вслед за мотоциклистами через деревню пошли танки, самоходки, стрельба стояла оглушительная. В наш «блиндаж», кроме нашей семьи, набилось много людей из числа соседей.
Сидим в яме, земля дрожит, обсыпается. Ужас! Мой дед понял, что идет танк, поднял люк в «блиндаж» и выглянул. Танкист увидел люк и свернул — это спасло нас.
Бóльшая часть домов в деревне сгорела, наш тоже. Наша семья переселилась в дом матери и провела там оккупацию.
Обосновавшись в деревне, фашисты начали забирать коров, свиней, резать кур и уток, да и просто грабить, мародерствовать. Видя это, люди стали закапывать все самое ценное. Я тоже связала в узлы подушки, платья, что можно было, и закопала.
В нашем доме стояли немцы. Они выгнали нас на кухню. А ведь домик был небольшой, поэтому мы спали на печи. А моя родная сестра Александра, Шурочка, до войны преподавала в школе белорусский язык и литературу, была активной комсомолкой. Во время оккупации действовала как связная партизанского отряда. У нее было оружие, пистолет. И вот однажды пришла в дом связная от партизан с листовками. Только тут я узнала, что она прятала их в доме под отклеившимися обоями. Я так и села: «Саша, ты что? Нас же расстреляют!» А Саша строго приказала молчать, потому что не могла она оставаться в стороне в такое суровое время и ждать, когда кто-то освободит Родину. Она и погибла потому, что видела себя прежде всего борцом.
Некоторые наши односельчане пошли работать к немцам полицаями. Они догадывались, особенно староста и его зять, что Шурочка связана с партизанами. Идем мы однажды с Сашей по улице, навстречу пьяный полицай. Тот заплетающимся языком начинает грозить, что вот, мол: «Партизаночка-комсомолочка, я давно тебя подозреваю. Попадёшься — расстреляю!» А Саша подходит к нему вплотную и спокойно так говорит: «Да, партизаночка! Но если ты меня продашь, придут партизаны, твоей семье мало не покажется». Наверное, он сразу протрезвел.
В январе 1944 г. вдруг стали фашисты выгонять неблагонадежных в здания бывшей школы, где не было ни окон, ни дверей. Полицай заявил в гестапо, что за нашу семью не поручится. А в школе было холодно, мы с Сашей заболели тифом. Потом дочь моя Оля. Она умерла за сутки до того, как выгнали нас фашисты в лагеря. Мы еще успели похоронить ребенка.
А на следующий день подогнали к школе машины и стали грузить людей. Мы не знали, что с нами будет, но радовались, что Олю оставили в родной земле. Мужчин отделили, как я потом узнала, мужа отправили на лесоразработку. Они там саботировали работу, как могли: мыло пили, табак ели, чтобы был понос, — немцы боялись дизентерии; руки ранили, ноги, чтоб не выходить на работу.
Везли нас на высоких, открытых машинах. У меня в узле были одеяла, сухари, немного картошки. Сын Витя и Шурочка были слабые, не могли сами залезть на машину. Фашисты забросили их через борт. Саша оказалась в другой машине, и мы ее потеряли. Я стала возле кабины, по ходу машины, чтобы видеть, куда везут. Привезли на станцию Жлобин, погрузили в вагоны-телятники. Кругом стояли крик, гвалт, собачий лай, немецкие окрики. Мы думали, что живыми уже не выберемся, убежать невозможно. У кого из людей были большие узлы — забрали. Одна женщина что-то замешкалась у своего узла, немец застрелил ее на наших глазах. Все чувствовали, что тоже скоро будем покойниками.
Везли нас долго, остановившись в каком-то поле. Нас выгнали из вагонов и опять погрузили в машины и повезли. Привезли на другое поле, только уже огороженное, с вышками, пулеметами. Вокруг выкопанных рвов ходили полицаи с лопатами. Наши машины начали въезжать через открытые ворота из колючей проволоки, навстречу им выезжали уже пустые грузовые машины. Видимо, таких, как мы, уже расстреляли. Только машины с нами заехали на территорию лагеря, как на большой скорости туда влетела легковая машина, откуда выскочили «большие чины», что-то приказали полицаям, наши машины развернули и повезли обратно на станцию. Эти несколько минут заминки многим спасли жизнь!
Опять в вагоны, опять томительные часы в мучительном ожидании смерти. Привезли нас в озаричские лагеря. Пустое огороженное место, кое- где деревья, кусты — участок возле леса. Там уже было много людей, мы не были первыми.
Мы так рады были, что нашли Сашу. Вместе насобирали каких-то веточек, но старались не сидеть, стояли, ходили. Многие люди сидели даже на трупах. Я укутала в одеяло сына, прислонила к нему Сашу, а сама пошла искать родственников и односельчан. Конечно, каждый пристраивался как мог.
У меня было пять картофелин, хотелось испечь их, чтобы согреться. И тут увидела семью односельчан, у которых было много детей. Они до такой степени были истощены, что уже умирали с голоду.
Я разделила картошку между этими детьми. Они выжили, а один из них, Иван, после войны друживший с моим сыном, когда приезжал в Белицу, приходил ко мне, привозил лакомства и все вспоминал; «Тётя Поля, как мы ели ту бульбу. Может, та бульбинка мне жизнь спасла!»
А воду мы пили так: делали ногой ямку, вода набегала и мы ее черпали, чем было. Тут же люди и нужду справляли, скученность большая. Но мы пили! Некоторые люди кидались на проволоку, а один мужчина хотел надрать лапника за проволокой — его сразу застрелили. Трупы так и лежали на снегу.
Пошел слух, что фашисты будут ходить по лагерю и отбирать одеяла, теплые вещи. А у меня сапоги были еще хорошие, без дырок. Чтобы не отняли сапоги, я порезала голенища. Потом объявили, что будут давать хлеб.
Кто мог подняться — побрели получать хлеб. Буханки бросали прямо в толпу, тут же стреляли. А хлеб был с опилками!
Вдруг к вечеру фашисты забегали, засуетились, но мы не поняли, почему. Мы уже засыпали, не было сил думать, что произошло. Утром все смотрят — немцев нет, вышки пустые, тишина. Люди стали подыматься, выходить за ограду и… взрываться! Всё вокруг было заминировано.
Что было делать? И тут появились наши разведчики в маскхалатах. Как мы были рады! Они умоляли нас не выходить, объясняя это опасностью нарваться на мину. К вечеру разминировали дорожку, пришли красноармейцы и медработники. Они показывали нам, где идти, и мы шли буквально след в след. А один дедок, еще не старый, хотел всех обогнать и сошел с тропки. Конечно, взорвался, ему оторвало ноги. Он умолял людей помочь ему, но кто ж туда пойдет?
Распределили нас по деревням и санчастям, а тех, кто мог ходить, отпустили. Мы остановились у людей недалеко от Паричей. Нас там много было в одной хате. А Шурочка наша, еще слабая, полежала немного в госпитале и ушла с наступающими частями.
Когда освободили г. Жлобин, мы пешком вернулись домой. Саша уже была дома с возвратным тифом. Войска ее оставили у одной женщины в какой-то деревне, и она там, наверное, выздоровела бы: у женщины была корова, она старалась выходить Шурочку. А сестра моя все хотела вернуться домой, где голые стены, лебеда да крапива. Умерла наша Шурочка, а перед смертью просила похоронить ее в моем платье, которое ей всегда нравилось. Откопала я свой ящик с вещами и в последний раз обрядила Сашу. Кроме этих вещей из ящика ничего у нас больше не было. Муж ушел вместе с Красной Армией воевать, заслужил медаль «За отвагу». Закончил войну в Польше, где сильно покалечил руку. Так он стал инвалидом, работал после войны сторожем в колхозе. Но главное, что мы снова были вместе.
А войну я помню всегда, такие страдания пришлось перенести нашим людям! И детям, и внукам своим рассказываю, чтобы помнили и знали, что это такое — трудная жизнь!